«Октябрь» много лет публикует нескончаемый романный цикл Вацлава Михальского. В двенадцатом номере за 2009 год наконец-то завершилось «Прощёное воскресенье», а до того был «Храм согласия», а ещё раньше — «Весна в Карфагене» и т.д.

Нормальное историко-мелодраматическое чтиво в духе Жюльетты Бенцони. Две разлучённые сестры — графини Мерзловские. Одна то в Тунисе, то в Париже, вторая мыкается в Советском Союзе.

Коллизии, встречи, разлуки, злодеи, внебрачные дети и красавец Адам в амнезии. Непонятно, зачем печатать всё это в серьёзном литжурнале малыми порциями. Впрочем, «Октябрю» виднее…

Но думаю, что Жюльетта Бенцони вряд ли позволила бы себе вот такое задорное косноязычие…

«А дело было в том, что санитары несли хоронить ампутированные конечности, а говоря по-людски, руки-ноги, ещё недавно бывшие частью молодых людей, которые три дня назад и предположить не могли, что останутся калеками на всю жизнь».

Вацлав Михальский не только игривый стилист, но ещё и просветитель. Любит он в самый напряжённый момент действия вставить справку. Бенцони тоже просвещала читателей, но делала это к месту. В отличие от Михальского.

«Как сказали бы сейчас, Александра участвовала в операции своего мужа на автопилоте. (Много лет спустя она вычитала, что автопилот изобрёл в Америке русский эмигрант первой волны В.Б. Сергиевский.) А что касается самой операции, то точно такую же они делали когда-то на Сандомирском плацдарме маленькому московскому генералу, только совсем недавно переставшему досаждать Александре своими ухаживаниями, с тех пор как она фактически вышла замуж за своего бывшего комбата Ивана Ивановича, а попросту Ванечку-адмирала».

А кто изобрёл тот кривой автопилот, на котором начинают писать авторы, как только речь заходит о землетрясениях, автокатастрофах, трудных операциях и падениях с высоты?..

«Внезапно что-то тёмное, тяжело обрывая дикий виноград, оплётший стену и терраски обоих этажей, и ломая хрупкие стволы рыжих лилий и бледно-сиреневых ирисов, росших прямо под террасками, опустилось почти у самых моих ног. Это не было ни птицей, ни зверем, это было гораздо большее, что отчасти напоминало человека. Вместо тела на земле распростёрлось зимнее пальто с большим котиковым воротником, из которого прямо на меня смотрели два тусклых тёмных глаза»(Наталия Брагина. С высоты птичьего полёта // Знамя. 2009. № 12).

Нет, это не фантастика и не хоррор. Это всего лишь воспоминание о том, как упала со второго этажа сумасшедшая старуха, свекровь соседа-полковника. В пальто. Почему пальто распростёрлось вместо тела? Спросите у Наталии Брагиной.

А мы возвращаемся в двенадцатый номер «Октября».

В Крыму прошёл очередной Волошинский фестиваль, коему посвящён блок публикаций. В том числе очерк-предуведомление Валерии Пустовой «Большая песочница Коктебеля».

Говорят, что талант поэта определяется по его способности сочинить эпиграмму или частушку. Точно так же степень мастерства критика выявляется в том, как он пишет «краткий отчёт о мероприятии». Всего лишь отчёт — без соусов и гарниров, без «дискурсов», «парадигм» и прочих наворотов.

Текст Пустовой я не взял бы даже в газету «Адыгейский университет». Судите сами…

«Когда молодые писательницы… в костюмах и гриме пиратов затеяли игру с родителями и детьми, а также самыми любопытными из взрослых поэтов, они были в своей стихии: воздуха, тянущего побегать, моря, зовущего пошуметь. Игроки вспоминали детские стихи и сочиняли их на месте, писали сказку про школьника и коллайдер и закапывали «секретики», заново учились прыгать в классики и дружиться по считалочке: «я дрозд — ты дрозд, у меня нос — у тебя нос…» Конфеты из сундука с сокровищами ещё долго расхищали, как настоящие пираты, дети».

К сведению автора: «на месте» возможно только убить, но отнюдь не сочинять детские стихи; заново учатся прыгать выздоравливающие после тяжкой болезни; в классики — играют, а не прыгают; что такое «заново учились дружиться по считалочке» и «расхищали, как настоящие пираты» — недоступно моему уму, а «море, зовущее пошуметь» — образчик стилистики плохих переводов с английского.

А ещё Валерия Пустовая поведала о традиционном «литературном заплыве» (есть такой премилый ритуал Волошинского фестиваля: писатели плывут со своими рукописями; кто доплывает первым — того печатают в «Октябре»).

«Так кураторы заплыва вместе с пятью участниками оказались на нудистском пляже… Поэты и нудисты пока не вступили в культурное взаимодействие. Но Андрей Коровин обещал исправить это упущение в следующем году».

Поэтам-пловцам проще: у них имеются рукописи (в зубах). Можно развернуть рукопись, свернуть её в трубочку, стукнуть нудиста рукописью по лбу. А что есть у нудистов? Каким образом нудисты смогут вступить в культурное взаимодействие с приплывшими к ним поэтами?

Художественное наполнение «фестивального блока» вполне соответствует предуведомлению Пустовой…

Вот отрывок из рассказа Владимира Лорченкова «Целься лучше». Вообще-то Лорченков хороший прозаик, но, наверное, вступил в культурное взаимодействие с нудист(к)ами. И вдохновился…

«Я… побрёл в комнатку… Но, конечно, спросонья ошибся. И долго с недоумением глядел на какой-то голый зад, раскачивавшийся передо мной. Потом над задом наклонилась голова. Это была наша соседка, молодая жена какого-то лейтенанта. Она, как я понимаю теперь, спала голой, встала попить водички ночью, тут в комнату и завалился я».

Как следует из текста, в той комнате, помимо тётеньки и малолетнего героя-рассказчика, больше не было никого. Это означает, что тётенька наклонилась над собственным задом. Она трансформер, не иначе…

Все эти словесные мутанты — конечности, бывшие частью молодых людей, воротники с глазами, самые любопытные из взрослых поэтов и голые лейтенантши-трансформерши, фактически вышедшие замуж — стремительным домкратом обрушиваются на моё несчастное сознание.

И зовут меня пошуметь.

Не могу не откликнуться на их зов.

В прошлогоднем декабрьском номере «Нового мира» напечатана новелла молодой днепропетровчанки Ульяны Гамаюн «Каникулы Гегеля», спустя несколько месяцев после публикации её же повести «Безмолвная жизнь со старым ботинком».

Ульяну Гамаюн в «Новом мире» любят и балуют. Её есть за что баловать.

Редкий, замечательный, дивный дар живописать словом. Густой, вкусный язык. Точнейшая метафорика. Ироничность, вкус, такт, ум — всё на месте.

А результат ещё скуднее, чем в предыдущий раз. В «Безмолвной жизни…» хотя бы работала неотразимая органика черноморского топоса; в «Каникулах Гегеля» её нет.

Что есть? Пародия на детектив («классический», «английский», в каноне Агаты Кристи). Допустим. Вольные интеллектуально-логические построения а-ля Станислав Лем. Инспектор, прибывший в приморский отель (как выяснится в финале новеллы), расследует собственную смерть. Воображаю, как этот сюжет был бы обставлен у Лема.

Однако пан Станислав не стал бы щеголять образными изысками, и вовсе не из-за неспособности к ним. Он знал и ценил прозу Набокова; наверное, ему — при его-то охоте к стилизациям — не составило бы труда «подпустить набоковщинки».

Но он обходился без неё, и правильно делал. Потому что понимал: логическим парадоксам противопоказана цветистость изложения; они красивы сами по себе, и любое дополнительное приукрашивание лишь умалит (а то и уничтожит) их хрупкую красоту.

А в «Каникулах Гегеля» два бесспорных плюса — блестящая форма и выигрышное содержание, — перемножаясь, дают в итоге минус (вопреки законам арифметики).

Становится непонятно, что автор хочет сказать, вот и всё.

Сергей Костырко, пытаясь защитить Ульяну Гамаюн (в том числе от меня), так характеризует «Каникулы Гегеля»…

«…Художественная плотность изображаемого ей мира исключает какую-либо игровую условность образов или ситуаций».

Сергей Костырко ошибается: игровая условность образов и ситуаций не может быть отменена большей или меньшей плотностью авторского письма. Игровая условность сюжетики — это данность, независимая от способов оформления. Художественная плотность изображаемого автором мира может лишь наложиться на эту данность, подобно тому как одна картинка накладывается на другую и сливается с ней, образуя невразумительные пятна.

Костырко, сетуя на скептические реакции критиков, не оценивших в должной мере дарование Ульяны Гамаюн, приводит восклицание некоей коллеги: «Как же прёт девку! Блеск!»

Да вижу я, что «прёт девку». Не слепой…

И вспоминаю по этому случаю замечательный анекдот о героях катаевского «Цветика-семицветика».

Девочка Женя (отрывает лепесток цветика): «Вели, чтоб меня плющило! (Отрывает второй лепесток.) Вели, чтоб меня отпустило! (Отрывает третий лепесток.) А теперь пусть меня колбасит! (Отрывает четвёртый лепесток.) Пусть меня отпустит! (Отрывает пятый лепесток.) А сейчас пусть меня прёт! (Отрывает шестой лепесток.) Пусть меня отпустит!»

Старушка: «Девочка Женя, остался только один лепесток. Потрать его не на себя, а на кого-то другого. Видишь, вот мальчик Витя в инвалидной коляске…»

Девочка Женя (сладострастно отрывает последний лепесток): «Пусть его плющит!»

Сюжетный базис прозы Ульяны Гамаюн — тот самый хилый мальчик в инвалидной коляске, которого по авторской воле неудержимо-безостановочно плющит и колбасит.

Снова передо мной два поэтических сборника, пришедших по почте, — из Петербурга и из Анапы.

Питер и Анапа — интереснейший расклад, таящий в себе перспективы межкультурного диалога (спора, конфликта, махача, смертоубийства).

Известная поэтесса Елена Елагина прислала мне свой сборник «В поле зрения» (Санкт-Петербург, 2009).

В Питере сейчас соперничают две поэтических школы — «аполлонийская» (неоклассическая) и «дионисийская» (авангардистская).

Елена Елагина — из «аполлонийцев».

Лукавая лёгкость слога, изящная простота, летучая ирония. Солнечная ясность, притом какая-то зимняя: благородно отстранённая, сухая, хладная. Мороз и солнце — день чудесный…

Но за сияющим солнышком — чёрные тучи.

Елена Елагина — тотальная пессимистка, и её стихи — о самом страшном. О боли, безумии, старости, смерти. О распаде цивилизации, вырождении искусства, о гибели всерьёз — всего и вся. О бездне, которую надо неустанно заговаривать трепетным светским щебетанием, завешивать гобеленами, заслонять аристократической выдержкой, заграждать розовощёким кларизмом.

И в позиции Елены Елагиной, и в её интонациях есть что-то неуловимо кузминское — воздушно-пряное, невинно-винное, легкомысленно-обречённое.

Тает, тает наша льдина,
Тонут, тонут наши снасти,
Ни Пьеро, ни Коломбина
Не спасут от сей напасти,

Ни мудрейшие науки,
Ни новейшие искусства,
Ни искуснейшие руки,
Ни возвышенные чувства.

Износилось, износилось
Время и за ним — пространство;
Вместо трав — увядший силос,
Вот такое окаянство.

Тает, тает наша льдина…
У поэтики молодого анапца Сергея Лёвина совсем иной (я бы сказал, противоположный) генезис.

Собственно говоря, этот генезис кричмя кричит из названия сборника Лёвина — «PRосто» (Анапа, 2009).

Да, это эстетика журнала «Дети Ра». Старый добрый авангард. Притом в его богемном изводе. Стакан амонтильядо, падающие ангелы, «шайки полненьких будд», белые драконы, шхуны, джокеры и маскарады. «Вот Пьеро — горбоносый урод…» Елагина, впрочем, также упомянула Пьеро, но у неё о нём полстрочки, а у Лёвина — две с половиной страницы.

А в предыдущей инкарнации это, конечно же, футуризм. Ведь футуризм — это не обязательно заумь (Игорь Северянин не был заумным, а тоже футурист). Футуризм — непрестанное, вечное, изнуряющее самопозиционирование. И «сложный» кубофутурист Кручёных, и «простой» эгофутурист Северянин только и заняты тем, что позиционируют, подают себя.

А ещё одной инкарнацией раньше был романтизм. Что такое романтизм? Это воплощённый Фихте: только «я» и «не-я», ничего кроме. Лицедействующий, мечущийся, сражающийся, саморазрывающийся поэт и обступивший его статичный мир-барьер.

Вот и у Лёвина… «Я полным ртом глотал весну…», «я выпрыгнул с балкона…», «я не вышел в окно и не лёг под трамвай…», «я начну битву насмерть…», «в меня выстрелил снайпер…», «меня выбросило на берег…», «я изгой…», «я сам себе и трагик, и шутник…», «я не стал императором мира…», «этой ночью я снова пишу…», «шлифую стиль и рифму полирую…» и т.д.

Стихи Елагиной — тучи за солнцем; стихи Лёвина — солнце за тучами.

Ибо сколько ни тверди Лёвин: «Битва, кровь, ад, надрыв, небо рухнуло, я загнан, гогот толпы и т.д.» — его мило вздыбленные стихи будут свидетельствовать лишь об одном. О том, что их автор — солнечный малый, и тем он хорош.