У ведьмы Капронихи взорвался самогонный аппарат. Гавкнулся, как последний реактор бывшего советского производства. И пока старуха боролась с пожаром в чулане среди барабашей и пауков, ее внук Тормоз счел для себя понятнее сбежать на улицу. Где провел остаток ночи, ковыряя в носу и пугая бродячих животных.
Рассветное время он любил. Не из-за тепла - в декабре во вьетнамках на бесу ногу даже в полдень не упаришься - а по причине нарастающей зрительной видимости. Потому как питательные вещества на помойках уже заметны глазу, а драться из-за раннего часа еще не с кем, кроме, разве, жадных на витамины ветеранов труда.
Сегодня на первый случай он имел много хлеба, а на второй - пропитавшиеся супом колбасные очистки, апельсиновую корку и еще живого голубя. Которого употреблять не стал, а привязал пока ниткой за ногу, чтобы дышал воздухом до обеда. Кроме всего, случилась в мусорном бачке подле посудохозяйственного магазина шоколадная конфета. Которой трудно было поверить, потому что она оказалась первой в жизни Тормоза. Все же, преодолев ужас, он быстро сунул конфету в карман и, не оглядываясь, убежал. А потом долго, до самых утренних троллейбусов, носился по улицам, ломая тонкий девический ледок на лужах и стуча в окна пятиэтажек, показывал заспанным гражданам радостную находку, смеялся, пускал носом пузыри, придумывал слова и рассказывал свою жизнь.
Как всякий человек, которого привыкли обижать, Тормоз отличался практическим умом и теперь собирался поделить сласть между двумя своими невестами Катькой и Машенькой - ученицами 9-то класса - за то, что при каждой встрече они долго любовно смеялись ему в лицо и позволяли докуривать свои папиросы; а иногда ходили в подвал и давали трогать себя под одеждой, после чего били, били, били его в темноте молодыми своими красивыми ногами, и Тормозу становилось хорошо и безумно. До такой степени, что он дрожал, слабел всеми своими внутренними членами и терял сознание.
Невесты скоро должны были идти в школу, они обе жили в одном подъезде, и Тормоз терпеливо ждал на скамейке возле дома, когда навстречу появился участковый - лейтенант Скрыбочкин, старавшийся держаться под углом к горизонту градусов хотя бы в 30, а с ним добровольный дружинник Григорий Шмоналов: они с вечера вели борьбу с холодом на городских улицах, пока у Шмоналова не закончились деньги, а теперь оба собирались разойтись по домам.
При виде участкового Тормоз соскочил со скамейки и с почтительными знаками принялся выворачивать карманы.
- А-а-а, слабоумный, - устало сказал Скрыбочкин.- Ну, как она, жистъ?
- Або-бо!.. Абибо-во! - радостно закивал Тормоз и, переминаясь, достал из штанины начавшую подтаивать конфету - замотал ею перед носом у Скрыбочкина..- Ас-са-атри... Фохвета, бляха!
- Вишь, брат, тока придурки теперя нас и уважают, - печально заморгал лейтенант своему спутнику. - Больш нихто.
- А то шо у него в руке? -удивился Шмоналов, всегда голодный из-за наложенных на него неимоверных алиментов. -Закусь, нет?
- Счас поглядим, -Скрыбочкин властно оперся рукой о землю и поманил Тормоза головой:
- Давай-ка, предъяви кондитерску изделию.
- А ние-е-ет, - замотал тот телом, но шагнул поближе. - М-мой-т-гох-хета, бляха!
- Ах ты ж! Значит, не подчиняться офицеру? - Участковый выкатил глазные яблоки наружу и, протянув руку, забрал у него конфету. - Конфискую твою вещь как незаконное изделие. Иди, пока самого у
тюрягу не засадил!
- Чи, может, там у него бомба замаскироватая. А он поглядеть мешает, сволочонок,- расстроился Шмоналов.
У него болел желудок. Недавно он поспорил со Скрыбочкиным на ящик водки, что за один присест съест его списанные ботинки вместе со шнурками. И съел, конечно, чтобы выиграть... В ту же ночь его доставили в больницу и еле спасли от нечеловеческого отравления алкоголем. С тех пор он страдал желудком: Участковый, хоть и держал сердце за то, что из всего ящика ему досталось лишь полбутылки, но все же сочувствовал товарищу.- Подавись, - он отдал конфету Шмоналову и пошел дальше.
Тормоз стоял с вывороченной вниз челюстью и молча смотрел вслед удалявшимся. Откуда им было знать, что мир для него утратил внутренний рисунок:
Тормозу было 48 лет, и он до самой смерти не представлял о конфетах, а теперь его обманули. Он стоял, стараясь отыскать смысл самого себя, и ничего не находил.
И тогда он пошел по городу.
Он шел, и слезы его, собирая пыль ветра, делали на асфальте пятна. И огромный язык его, никогда не помещавшийся во рту, мешал смотреть вперед и пугал прохожих. Он оставался один и лихорадочно думал о себе посреди несовершенного мира, где есть голод и несправедливость, а Катька и Машенъка, может, прячутся в подвале с кем-нибудь другим, чтобы есть мороженое, а по телевизору вручают новые награды совсем чужим людям и стреляют друг в друга ракетами, бляха, чтобы говорить "народ" и кричать "ура!" вместо того, чтобы по-честному надувать гондоны, большие, белые, в какие они с Внтьком Парахиным наливали, почитай, по ведру холодной воды из-под крана и бросали под Новый год с балкона кому-нибудь на голову, а Скрыбочкин гонялся за ними с пистолетной кобурой, в которой прятал малосольный огурец, ничего же ему не сделаешь, такая ряха здоровая, чтобы теперь конфету чужому человеку пожрать, потому как раз на митинге за демократов куском забора защищался, и теперь, выходит все можно, хотя, конечно, вот так живот ему разрезать и понемногу кишки оттуда доставать, чтоб он видел, когда ты употребляешь их в пищу, а еще лучше печеночку-то свежую, а из мочевого пузыря справить шарик со свистулькой, какую дед (на телеге раньше ездил) за металлолом обменивал, пока ему для грабежа пацаны "лимонку" за шиворот не кинули, чтоб не жил, и тогда, может, мир имел смысл, которого не становилось больше, чем никогда не было, а лишь пропадали продукты питания, и Вселенная раскачивалась вокруг своей темноты, только чтобы не упасть до времени в разные стороны, и глупая случайность ее устройства становилась теперь окончательной... Он ходил по городу до самого вечера, плача и смеясь, обрывая клочья волос, крича последние слова сквозь пену окружающей атмосферы, и от него шарахались трамваи
А потом вдруг непоправимое спокойствие опустилось на него.
Тормоз вернулся домой, где, кроме Капронихи, давно никого не существовало. Потому как его мать, по словам Витъка Парахина, была Секретный Космонавт и не могла до времени объявить свое имя, а отец пятнадцатый год трудился на комсомольской стройке за изнасилование и оттуда не писал:
Старая ведьма спала с черным лицом, сидя на стуле. Тормоз боялся, что она станет мешать. Поэтому тихо взял ее за горло и принялся душить. Похоже, Капрониха даже не успела проснуться: дернулась два раза и, обмочась, возвратилась в тишину. Тормоз засмеялся счастливым смехом; побродил по комнате; полистал телефонный справочник; собрал все, что нужно, в большую хозяйственную сумку и, надев потертый пиджак, вышел за дверь.
Он шагал по улице обеими ногами, обутыми в резиновые вьетнамки, и, широко улыбаясь, говорил встречным девушкам:
- Гы-ы! Оби-бятельна! Бу-у! Ы-бац-ца!
Он пришёл к девятиэтажному дому, сверил его номер с тем, который был указан в телефонном справочнике и, поднявшись на лифте, позвонил в нужную квартиру.
Дверь открыла молодая женщина с бледными волосами и большими глазницами:
- Вам кого? - удивилась она и, отступив на шаг, позвала: - Грыша!
Это, должно, до тебя прыйшлы!
- Агы-гы-ы-у, - закивал Тормоз, брызгая слюной. - Сиса дедаем бо-бо!
Он вынул из хозяйственной сумки большой кухонный нож с давно тупыми от рубки курятины режущими кромками и полоснул женщину под кадыком.
Она ничего не успела. Только пустила на себя кровь и закачала жилистыми ногами, расхристав коридорный половик.
- Гы-а-а, - шевельнул горлом убийца. И, взяв ее за волосы, ножом отделил голову от бывшего тела.
В это время в коридор выглянул Шмоналов:
- Шо там такое, а? Ш-шо та.., - и осекся, не веря подлому пространству своего зрения.
- Ахфету зъив! - угрожающе двинулся на него Тормоз. - Мая-тох... гогухпета була, бляха, дах тыш зъив!
- Шо-шо? - пробормотал хозяин квартиры, пятясь, пока не уперся в финскую стенку.
- Побучи, фука! - прошептал Тормоз и одним движением широкого лезвия распахнул живот своему обидчику. Он взял его вылезающий кишечник и потянул по комнате. Мимо стола, над креслом, вокруг телевизора:
- Боже, - удивился Шмоналов, - куда ж ты их.. . - и, противясь изъятию, схватился со своей стороны за похожую на змею красновато-перламутровую ленту, выползающую из его чрева. - Отдай, говорю, назад!
Оба потянули в разные стороны: кишки вырвались из рук Тормоза и, брызгая собой в разные стороны, ударили Шмоналова по лицу.
- А-а-ахль, - задышал он кровью. Потом взглянул на часы и, встав на четвереньки, заспешил к двери, будто давно опаздывал на работу.
Тормоз догнал его в прихожей и привычным уже движением отрезал его вскрикивающую и плачущую голову. Потом вздохнул, громко улыбнулся, огляделся по сторонам и сходил вытереть о занавеску лицо и руки:
Помедлил немного: Тут его взгляд упал на стоящую в стенке, на стеклянной полочке, полную конфет хрустальную вазу.
Он рассмеялся. Схватил вазу, бросился в коридор, где лежали отрезанные головы, и долго забивал их неживые, как железо, рты "Белочкой" и "Южной звездой". Пока не наполнил их до отказа - так, что конфеты торчали между зубов и вываливались наружу. Только после этого он удовлетворенно отер пот со лба и, взяв бывшего Шмоналова и его жену за волосы, пошел на улицу.
Вечер заканчивался, и небо теперь казалось совсем близким для него - только не хватало стремянки, чтобы подняться и почувствовать его теплый мрак, где, наверное, нет еще перенаселения, и квартиры могут продаваться не только беженцам из горячих точек. Звезды светили наверху, не требуя ничего взамен, и Тормоз, пользуясь возможностью, усваивал энергию Вселенной своим, в сущности, слабым и незащищенным телом:
Потом он ехал домой в троллейбусе, сидя на месте для инвалидов и положив обе головы себе на колени. Люди вокруг старались не приближаться вплотную, чтобы не испачкать одежду кровью, но была обычная теснота, поэтому нет-нет да и прижимался кто-нибудь плащом или юбкой, неодобрительно ворча и пихаясь локтями по сторонам.
- Откуль конфеты, сынок? - поинтересовалась свисавшая сверху старушка где-то между Ленина и Мира.
- С поминок, - буркнул Тормоз и, удивляясь собственной внятности, отвернулся к окну.
Улицы двигались мимо. А он ехал, вздрагивая вместе с сиденьем для детей и инвалидов, и размышлял о необычайной существительности мира.
Тихий и усталый человек нового века...
Евгений Петропавловский