Все уважающие себя русские мужики, определённого возраста, пили с Володей Высоцким, а вот мне не пришлось. Отсюда и все комплексы.

В семидесятые годы прошлого века одна девушка попросила пристроить её трудовую книжку. В то прекрасное время над всеми созидателями социализма висел топор принципа: кто не работает – тот сидит, по статье за тунеядство.

Как раз, кстати, знакомый предложил мне своё теплое место при клубе Ростокинской Камвольно-Отделочной фабрики. Он уходил художником-постановщиком во МХАТ и искал себе замену. Грозный директор клуба не отпускал парня без сменщика и грозил уволить по статье за прогулы.

К работе прилагалась мастерская с продавленным диванчиком, краски, рулон бумаги и бочка кукурузного клея. А главное сексапильная красотка – админ, высокодуховная бдондинка-библиотекарь с сильными диоптриями и расклейщица. Передавая под расписку грубый материализм, коллега дал нежному идеализму характеристику для служебного пользования:
– Вероника – наш человек и полное эмансипэ на передок. А с Надьки надо снять очки, чтобы познать какие страстные черти водятся в её тихом омуте. Ну а Любка хоть и проста, как швабра, зато всегда на всё готова.

Что есть камвольная отделка по-ростокински, по сей день не понимаю. А воспетые поэтами фабричные девчонки в клуб почти не захаживали, так что их внутренние достоинства для меня тоже загадка.

Присутственные дни в клубе были в получку и в аванец. За эти два дня я успевал полностью удовлетворить художественные потребности руководства.

В тот знаменательный день Провидение явилось в лице моего не похмелёного приятеля. Не сыскав у меня ни выпивки, ни средств на приобретение оной, он гаркнул:
– А давай-ка дунем к тебе на работу и возьмем манишЕк на поправку.

В эпоху отстоя, не требующего долива, слово «возьмем» означало беспроцентный кредит. А манишкАми называли бабки, которые, по известным причинам, являются дефицитом на все времена. Мы мысленно представили карту Москвы и, прикинув шансы и расстояния, остановили свой выбор на фабричном клубе. Подпоясавшись, мы бодренько помчались в клуб, напевая под нос:
– «Ни кочегары, мы не плотники» и «I Can't Get No Satisfaction».

Прибыв на место, я сразу на входе аккредитовался у прехорошенькой администраторши. Соблюдая правила приличия, мы не развернулись на месте, а направились в мастерскую, имитируя трудовой порыв. Пошли мы, конечно, через буфет, зацепив походу свежего Жигулёвского, потому что вчерашнее пиво сгодится сегодняшним посетителям.

О моём явлении сразу донесли директору, и минут через пять он нарисовался в мастерской без стука. Пользуясь незапланированной встречей, толстяк выдал:
– Ну у тебя и нюх! У нас сегодня Высоцкий выступает. Так что не убегай, а нарисуй – то красиво, а это напиши – красным.

Вот те раз!

Высоцкий не был моим кумиром и в моём тогдашнем понимании, находился где-то между Юлием и Юрием (Ким и Визбор). Да и слышал я лишь его блатные, военные и вертикальные песни, ну и чужие в «Антимирах».

В детстве, когда появились катушечные магнитофоны, меня очаровали «запрещённые» песни Булата. А когда в юности я услышал Галича, то навсегда стал почитателем Александра Аркадьевича. Однако из любопытства к поющему актёру мы с приятелем решили остаться на концерт.

Зал в клубе постоянно снимали под выступление бардов секретные «почтовые ящики», работающие на военную промышленность.

Отпахав от звонка до звонка в закрытых КБ и НИИ, продвинутая техническая интеллигенция обожала послушать менестрелей. После лицемерия и стукачества на работе, инженеры были рады глотку правды, даже от коллеги Клячкина или Мирзояна (не Манук-бея, а Алика, см. утром 1-ый канал).

В добавок большинство «физиков» имели на работе высокий допуск секретности к дармовой спиртяге. Или друга с таким допуском и поэтому являлись в зал в прекрасном расположении духа.

Концерты имели огромный успех среди серых будней и кокетливо назывались: «Литературные вечера». Иногда такое мероприятие обрамлял лектор, который пояснял для лохов:
– Авторы-исполнители не профессиональные поэты, композиторы, певцы и музыканты, а нечто пока ещё не классифицированное. Но наша самая передовая в мире наука совместно с советской культурой обязательно скоро объяснит явление «Самодеятельной песни» должным образом.

В переводе на современный язык эта непонятка означает: «Господа устроители за качество акынов не отвечают и предъявы от Творческих Союзов не принимают».

На Владимира Семеновича был аншлаг. Около семи часов я с трудом втиснул друга на галёрке, но себе места уже не нашёл. Тогда я решил использовать служебное положение. Моя должность шла по ранжиру сразу за начальством и на мой взгляд должна была принести хоть какие-то привилегии. Взяв в мастерской стул, я нагло поставил его перед первым рядом. Усевшись, я съёжился и быстро втянул голову в плечи, и сидевшие позади зрители не успели её отрубить.

Ровно в 19.17 актёр вышел и обратился к залу:
– Здравствуйте. У нас есть академический час. Прошу не прерывать меня аплодисментами, иначе я не успею показать всё, намеченное на сегодня.

Настраивая гитару, он сказал несколько слов о первом цикле песен и начал. И понеслось.

Люди не могли преодолевать свои чувства, и после каждой песни зал взрывался аплодисментами. Но шквал сразу затухал, и Высоцкий кратко комментировал следующую песню и снова пел. Вернее не пел, а, натужно хрипя, вдалбливал в нас своё слово.

Его бешеная энергетика проникала в подсознание, и эмоции рвали голову водоворотом мыслей. Даже металлические струны не выдерживали этот напор, и Владимир то и дело их подстраивал. Сидя от него в метре, я видел струи льющегося пота и пульсацию вены на шее, которая, казалось, вот-вот выпрыгнет.

Сорок пять минут пролетели мигом. Предупредив, Высоцкий исполнил последнюю песню и поблагодарил слушателей. Поклонившись, он собрал три букета, попрощался и быстро удалился. Цветы были от нашего клуба, профсоюза НИИ и три белые розы от какой-то экзальтированной поклонницы, прорвавшейся на концерт неведомым образом.

Зал ещё долго рукоплескал стоя, но, несмотря на овации, артист на поклоны не вышел. Не в силах хлопать в ладоши я сидел потрясенный, раздавленный и полюбивший его Нерв навсегда.

Вот те два!

Вернувшись в реальность я был выжат, как лимон. После стресса в голове стучала одна главная мысль от Гаврилыча: «Что делать»? Слава КПСС, что все русские люди впитали ответ с молоком матери. Мы с приятелем быстро собрались, в смысле: подпоясались и направились за водчонкой. На выходе из клуба нас перехватил директор:
– В магазин? – киваю, а он суёт мне деньги со словами:
– Возьмёшь и мне заодно пару беленьких.

Воротившись натяжеле, я оставил нашу бутылку с приятелем в мастерской, а сам взял в каждую руку по чужой и отправился в кабинет.

Поскрёбшись носом о дверь, я с трудом отворил её коленом. Директор царил во главе Т-образного стола. Далее сидел Высоцкий, а на следующем стуле стояла гитара, успевшая одеться после концерта в чехол.

Толстяк бросил: «Это наш художник», – и начал движение из-за стола. Опережая его, я пронёсся по ковру и, не сводя глаз с Высоцкого, торжественно грохнул перед ним литром об стол. Он поднялся и, протянув руку, сказал:
– Спасибо.
– Не за что, – ответил я и, пожимая руку, пошутил:
– Что-то мне ваше лицо знакомо. Вы часом не служили под знамёнами герцога Кумберленского?

Володя засмеялся, а директор начал нести какую-то ахинею по поводу работы и теснить меня пузом к выходу. Подлец явно нарушал все русские традиции, завещанные предками! Где это видано: не налить стакан – гонцу? Но, жирный босс выпихнул меня животом из кабинета, и на прощанье пожал мне руку дверью.

Вот такая печальная история. Конечно, первый месяц я не мыл длань, дотронувшуюся до гения, но потом попал под дождь и жизнь взяла своё.